Фото pixabay.com
Благодарность за внука
У Марьи Андреевны нынешним летом внучок чуть не утонул. Глупый еще. Все ребятишки, которые большенькие, купаются, и он обрадовался воле. Бежал-бежал да и кувыркнулся с берега. Тут же и захлебываться начал. Хорошо Платошка-дурачок на берегу сидел, рыбу ловил. Дурачок, дурачок, а как-то сообразил, что дело неладное, рассказывал потом, захлебываясь от восторга:
- Гляжу я, тетка Марья, а дело-то неладное. Пошел, пошел парнишонко-то на дно, там, видно, оттолкнется, вынырнет, ручонкой махнет, а крикнуть не успевает, опять на дно… Гляжу, кепчонка его плавает… Я и прыгнул…
- Ты и вытащил?
- Не-а… Его Леха вытащил. Он увидел, что я прыгнул, подумал, что я тону… А тут ручонку-то эту и заметил, нырнул и сразу его нашел… Тряс его вниз головой, как рыбу тряс, пока вода из него не полилась… Потом на колено положил, я даже глаза закрыл от страха…
- Ой, Платошка, - запричитала Марья Андреевна, - теперь я твоя должница пожизненная, в любое время приходи, и накормлю, и денег дам, сколько спросишь…
Платошка, довольный, что его похвалили, разулыбался всем своим беззубым ртом:
- Не-а, тетка Марья, мне твоих денег не надо, а вот удочку дядьки Васину я бы взял… Говорят, она у него заговоренная, рыба сама на нее кидается…
- Конечно, бери, приходи хоть сегодня и бери, ему-то уж теперь она не пригодится, отрыбачил свое…
Платошка пришел этим же вечером. Увидев хозяина в инвалидной коляске, спросил, переминаясь с ноги на ногу:
- Как здоровье, дядька Вася?
- Дак не очень… Видишь ведь… Ты за удочкой пришел? Бери вон там, в сарае… Нашел? То-то же… Лови теперь вместо меня…
И как бы ненароком, добавил:
- Говорят, ты внука моего спас… Вон там, на полке, еще и крючки разные – забери! Спасибо тебе за внука-то, Платошка…
Василий отвернулся и провел своей большой шершавой ладонью по глазам, а когда повернул голову, Платошки уже и след простыл.
Злое слово страшнее пистолета
Вечером, отрезав большую середку пирога с малиной, я тоже пошла поддержать стариков. Марья Андреевна вскипятила самовар, и мы уселись на терраске их старого, но добротного дома. У Василия были золотые руки, все оказалось устроено на годы вперед, в таком крепком хозяйстве и старость встречать было нестрашно.
- Где Василек-то-младший? – спросила я.
- Уснул, бедненький, и устал, и напуган до полусмерти. Как я, старая курица, проглядела его, ума не приложу. Все крутился на глазах, убежал, пока я ведра с водой в баню носила. Хватилась - нет его. Пока туда-сюда, пока кричала… Вот ведь что сотворил… Боюсь, сынок-то с невесткой узнают, не оставят его больше у меня, а я этого не переживу, я ведь его у Богородицы на коленочках вымаливала, долго мне Господь слова мои простить не мог, ох долго, почти пять лет.
Я с удивлением глянула на нее, но спросить, что за слова она отмаливала перед образом Богородицы, не посмела. А она уселась поудобнее, чай по чашкам разлила и сама заговорила, знать, требовала душа освободиться от этого груза.
- Помнишь, наверное, я со сватом-то моим теперешним в одной школе работала. Он – директор, я - рядовая. А ведь мы как раньше были воспитаны-то? Чтобы честно все и правильно. А тут стали доходить до меня слухи, что в его хозяйстве не все честно, а уж о правильности и речи не веду. Помнишь, время-то какое было, дефицит полнейший, я, бывало, макароны черные на талоны выкуплю и сыночку отдам, самим ни крошечки ничего магазинного не оставалось. А тут как-то летом забежала случайно к поварихе нашей Верке, гляжу, а у нее на столе мешочек с сахаром стоит, изрядный такой, кила три будет. Я поразилась, песок по талонам давно не отоваривали. Она засмущалась, газетой закрыла, да поздно, я уж к ней:
- Где взяла? Говори…
Хоть мне и без ее говорения было ясно, откуда у нее песок. Детский летний лагерь был в нашей школе, я знала, что для лагеря песку целый мешок выделили.
- У деток воруешь?
- Я не ворую… Мне Степан Егорович разрешил. Он себе килограммов десять насыпал и мне разрешил, только я много-то взять побоялась…
А дальше что? А дальше – скандал. Оказалось, что он в другую школу этот сахар давал, так, без документов, по взаимовыручке.
Позора он, конечно, натерпелся, и вскоре уехали они от нас. Все хозяйство порушили и уехали. Помню, как в последний день мы с ним пластались. Он мне пригрозил, мол, пожалеешь еще. Мне бы на этом и остановиться, но я же бедовая была, вот и брякнула ему:
- Чего ты мне сделаешь? Нам с тобой не детей крестить…
Добрая весть
А вскоре я и в самом деле пожалела, о словах этих злых пожалела. Сынок-то мой однажды привез в гости дочку Степана Егоровича, Соню. Оказалось, что у них с моим сыночком любовь, учатся они вместе. Ох, и затосковала я, ох и заметалась.
Молодые никакой свадьбы не захотели, родители Сонины там родственников собрали, мы своих здесь. И все. Жизнь пошла, покатилась. Вскоре Степан Егорович дочке квартиру купил, а мы, чтобы не поддаться, сыну машину новую. Приедут, бывало, молодые, веселые, счастливые, глядеть на них – душа радовалась. Но год прошел, и другой, и третий, и дальше время покатилось, а у них все ребеночка нет. Смотрю, печалятся голуби мои, понять не могут, в чем дело. Всех врачей прошли, все у них в порядке, любят друг друга, а ребеночек не получается.
Не раз и не два вспомнила я слова, которые Степану Егоровичу вгорячах сказала. Стала молиться, стала у Спасителя прощения просить, а у Богородицы помощи. Дня не проходило, чтобы я слезами не умылась. В Муром поехала, в Свято-Троицком женском монастыре мощам Петра и Февронии поклонилась, на коленочках до раки ползла, от слез света белого не видела. Вернулась домой, сенокос тут начался, то да се, я, вроде, поуспокоилась, будто какая благодать на мою душу снизошла. И вот однажды устроила я посреди дня постирушку, так, мелочь кой-какую. Выстирала, выполоскала, развешивать на улицу понесла, как раз вот тут, под окошком у нас веревки-то. Вышла, а день был солнечный, солнечный, так все и играет. Опустила таз на землю и залюбовалась. И вдруг глянула в небо, будто кто притянул мой взгляд. Так-то мы ведь все привыкли под ноги смотреть, а тут – в небо. И увидела я в небе золотую точку, которая летела прямо на меня. Мне бы хоть под крышу шагнуть, а я замерла на месте, ноги прямо свинцом налились. И вот точка-то эта росла, росла, росла и превратилась в белого голубя, который камнем упал к моим ногам. Упал и закружился, да все воркует, воркует, будто мне какую-то радостную весть сообщить хочет. Поворковал, поворковал и опять поднялся в небо, в ту же самую точку превратился. А у меня в душе так радостно сделалось, такая лепота. Казалось, были бы крылья, я бы следом за ним так и полетела. Белье развесила, домой зашла, а чувствую, что мне моей радостью с кем-то поделиться надо. Решила сыночку позвонить, рассказать все. Но телефон взяла Соня, она сказала, что сыночек мой в душе моется. И я, вместо того, чтобы про голубя ей рассказать, вдруг, сама не знаю отчего, говорю ей:
- Соня, а ведь ты беременная…
Услышала, как сношенька моя на том конце всхлипнула:
- Не шутите так, Мария Андреевна, не надо… Пять лет ждем и надеемся, наверное, ЭКО будем делать…
- Какое ЭКО? Ты беременная…
Она телефон отключила, а я запереживала, что расстроила девку такой глупой речью. Но не прошло и получаса, как позвонил сын, он говорить не мог, захлебывался нахлынувшей радостью:
- Мама… правда… Соня беременная… Мама, ты откуда узнала? Мама!
- Мне эту весточку ангел принес…
- Это ты от радости заговариваешься… Какой ангел, мама?
- Силы небесные простили меня, оттуда и ангел…
Как мы ждали этого ребеночка, как берегли Соню, как дышали на нее, это отдельная история. А на крестинах у Василька мы со Степаном Егоровичем встретились, я у него первая прощения попросила, потом он у меня. Так и помирились. Теперь вот внучку ждем, скоро уже, потому Соня в деревню и не едет, а Василька на это время ко мне отправили. Клянусь, все дела теперь брошу, только за ним и буду ходить, глаз с него не спущу.
Валентина Гусева
Здесь можно подписаться на газету Ах, тёща моя
