Фото unsplash.com
- Кто здесь? – с тревогой спросила она, хотя и ждала сегодня социального работника.
- Муза Алексеевна, меня зовут Одинцова Елена Сергеевна. Я из соцзащиты вместо Ольги Васильевны, - отрапортовал звонкий голос по ту сторону.
Нового соцработника предупредили, что Воронцова Муза Алексеевна клиент сложный, характер у нее вздорный, зато бабушка не требует ухода, по дому все делает сама, за продуктами ходит сама. Всего-то и надо раз в месяц съездить в центральную аптеку за особым лекарством по льготному рецепту да поменять книги в библиотеке в неделю раз. Для Елены Сергеевны это был идеальный вариант подработки.
Муза Алексеевна открыла дверь. Перед ней стояла маленькая хрупкая женщина лет тридцати с ярко накрашенными губами. И одета она была нескромно: аляповатое коротенькое платье с открытыми плечами и глубоким декольте. В руках она держала букет сирени и небольшой тортик.
- Здравствуйте, Муза Алексеевна, – произнесла Одинцова и протянула подарки. – Это вам! Поздравляю вас с днем рождения!
Старуха нахмурилась и пододвинула ногой мохнатые тапки:
- Надевайте. У меня полы холодные, - и, не дожидаясь гостью, отправилась на кухню.
Елена Сергеевна легко сбросила туфельки, сунула ноги в тапки и просеменила за хозяйкой. Из кухни аппетитно пахло пирогами.
- Садитесь, - Муза Алексеевна забрала у соцработника сирень, сунула букет в трехлитровую банку. Сирень наполняла кухню нежным, сладковатым цветочным запахом.
- Последняя в этом сезоне, – рекламно объявила Елена Сергеевна.
- А мне хоть первая, хоть последняя, - буркнула старуха. – Не люблю сирень.
- Простите, я не знала, - растерянно пролепетала молодая женщина.
- Откуда тебе знать. А торт я не заказывала, оплачивать не буду.
- Торт купила я сама. Это «Прага». Ольга Васильевна сказала, вы ее любите.
- Люблю, хотя нынче уж не та «Прага»: коньяка туда не кладут, вместо шоколада пластилином поливают… Сбежала-таки Ольга Васильевна на пенсию. Не выдержала.
- Так у нее внук родился. Сами понимаете, какая теперь работа, - пояснила Одинцова.
- Не понимаю. Не было у меня ни дочек, ни сынов. Откуда внукам взяться? Мужья были. Два. Один пьяница горький, так и утоп в алкоголе, захлебнулся до смерти. Второй в электричке умер. В первом вагоне. Он всегда в первый вагон садился, там народу поменьше было, дышать полегче. Легкое у него простреленное. С войны еще. Двадцать лет уж как Петечка мой в раю. А у тебя-то есть дети? – спросила Муза Алексеевна, ставя перед Одинцовой чай и тарелочку с большим куском торта.
- Есть. Сын Алешка, восемь лет. Это он вам сирень рвал.
- Вот как, значит. Папку моего тоже Алексеем звали. Очень я его любила. Он работал механиком в автоколонне. Придет домой, от него соляркой несет. Мама и бабушка фукают, носы зажимают, а мне нравится. Я на шее у него повисну и целую, целую.
- Муза Алексеевна, вы простите, если я что-то делаю не так. Я искренне хотела поздравить вас с днем рождения, - молодая женщина виновато улыбнулась.
- Чем ты виновата? Что я сирень не люблю и свой день рождения? Так то война виновата, - старуха вздохнула. – Двадцать первого июня сорок первого мне исполнилось шесть лет. Лето в тот год запоздало, и еще вовсю цвела сирень. Запах под окнами был дурманящий, сладкий. Отец, наверное, оборвал всю сирень во дворе и ввалился в квартиру со здоровенной розово-фиолетовой охапкой. Такой огромной, что его самого и видно не было. Мама сшила мне нежно-голубое платье с яркими васильками, с рюшами, драпировочкой, рукавами-фонариками. Связала беленький воротничок с помпонами. Бабуля купила мне голубенькие хромовые сандалеты с перламутровой застежкой. В общем, я была такая красавица, что и описать невозможно! Все были счастливы: папа, мама, бабушка, я. Все. У нас была маленькая, но дружная семья. Мы любили друг друга. Я больше всех любила папу, а меня любили все, особенно бабушка. Внуков почему-то всегда любят больше, чем детей.
- Это правда, - утвердительно закивала Елена Сергеевна. – Бабушка до сих пор меня защищает, а мои родители обожают сынишку моего без меры… И что же было дальше, Муза Алексеевна?
- Дальше была Великая Отечественная война… Знаешь, чем пахнет война? Сиренью. Розовой, белой, фиолетовой… Она так буйно цвела в сорок первом… Когда папа уходил на фронт, я повисла у него на шее и не отпускала, целовала, целовала его, а он меня держал, как драгоценность, и тоже целовал. А потом он опустил меня и долго целовал маму и бабушку. Целовал лицо, руки. Никогда он нас столько не целовал – каждую секундочку. Потом вышли все во двор его провожать, мама меня за руку держит, а я вырвалась и опять повисла у папы на шее: «Папочка, миленький, не уходи! Я тебя всегда-всегда слушаться буду!» Он меня от себя оторвал и быстро пошел, даже побежал. Я за ним: «Папа, папа!» Мама с бабулей за мной бегут и тоже плачут: «Муза, Музочка!» А он закрыл голову руками и еще быстрее побежал и даже не оглянулся. Боялся оглянуться.
Муза Алексеевна вынула из кармана платок и приложила к глазам. Выдохнула надрывно:
- С тех пор я научилась молиться. Бабушка научила. Встанем с ней на колени перед иконами и молимся. Она длинно. А я коротко: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас всех и убереги моего папочку!» или «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Только папка наш все равно не вернулся. Похоронка на него в сорок третьем пришла. Я тогда подумала: «Может, я плохо научилась молиться?»
Неожиданно старуха как-то вся выпрямилась и живо произнесла:
- Чего чай не пьешь? К торту не притронулась? Хотя. Знаешь что, Елена Сергеевна? Ну ее, «Прагу» эту! У меня пирог с капустой и яйцом. Вот уж где ум отъешь, - Муза Алексеевна достала пирог из духовки и водрузила на блюдо в центр стола. По кухне вмиг разлился аромат слоеного пирога с жареной капусты.
- Налетай, не стесняйся. За фигуру не переживай. Уж больно ты махонькая да хрупкая. Какая там Елена Сергеевна, Леночка, да и только.
- Ага, зовите меня Леночкой. Чего навеличивать? – Леночка с удовольствием отправила кусочек пирога в рот и закатила глаза. – Все! Отъела!
- Чего отъела?
- Ум! - засмеялась Одинцова.
Старуха грустно улыбнулась. Кружево морщин на лице стало глубже и печальнее.
- Помню, дали нам карточки на полтора пуда картошки. Бабушка полдня простояла в очереди, мама работала на заводе, а я одна дома. Бабули все нет и нет. Я пошла ей навстречу. Вижу, она тянет мешок по земле, поднять-то его не может. Я побежала помогать. Да какая с меня помощница? Семь лет мне. Тянули, тянули этот мешок. Осталось только дорогу перейти к нашему дому, а сил уже нет. Бабуля упала на мешок и разрыдалась. И я заплакала. Лежим на мешке и плачем, а бросить мешок нельзя – с голоду умрем. Сосед увидел нас, помог до квартиры донести. До сих пор ту тяжесть чувствую… Все время хотелось есть. Однажды мама сильно заболела. Признали плеврит легких. Врач сказал: необходимо хорошее питание - сливочное масло, мед, молоко. Для нас это было что-то невероятное. Но мне так жалко было маму. Я сказала бабуле: «Давай продадим моих кукол и платье с васильками». У меня было две куклы - большая и маленькая. Одна была целлулоидная, сантиметров шестьдесят, с волосиками. У нее ручки, ножки, глазки двигались: открывались, закрывались. Мне ее папин друг привез из Риги. Мама ей платьице сшила, шляпку, ботиночки. Это была моя любимая кукла. Другая поменьше, из папье-маше, мальчик-пупс. У него глазки нарисованы были, ручки и ножки двигались. Кукол мы обменяли на молоко, мед и синего цыпленка. Я старалась не плакать, но заплакала. Тихо так, ладошками лицо закрыла и плачу. Бабуля обняла меня и шепчет: «Мы тебе после войны таких кукол купим, даже лучше, чем эти». А когда платье продали, я подумала: «Вырасту, стану портнихой и сошью себе много платьев: и с васильками, и с розами, и в горошек, и обязательно с бантиком».
- Вы стали швеей? – спросила Леночка.
- Стала. Всю жизнь проработала в ателье.
- А мама выздоровела?
- Выздоровела, слава богу. Продуктов этих нам на две недели-то и хватило. Мама делила их с нами, иначе не ела. Каждый день мы с бабулей молились подолгу, со слезами. И мама пошла на поправку. До конца жизни она не болела легочными заболеваниями. А прожила она восемьдесят семь лет. Я тогда подумала, что научилась молиться.
- А кукол вам бабушка купила?
- Нет. Бабушка умерла в конце сорок шестого от дифтерии. За всю войну не болела серьезно, а тут будто что-то в ней сломалось. Перестала бороться. Я уже умела молиться долго и сердцем, а она умерла. Просто устала. И я ее отпустила. Долго держала ее мертвую руку, а потом отпустила. Мама думала, что я тоже заражусь дифтерией, и попросила меня научить ее молиться. Я научила. Она за меня молилась день и ночь, и всю жизнь. Уже после смерти бабушки я заметила у мамы прядь седых волос. А руки у нее какие были - жилистые, избитые. И глаза… Глаза старого человека. А ей только тридцать пять было в то время. Худенькая, маленькая, но такая сильная.
У старухи по щекам текли слезы, набегая друг на друга.
- Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. Может, тебе не надо. Некому мне больше рассказывать, и в себе держать нет сил, - вздохнула Муза Алексеевна. - Годы прошли, я столько книг прочитала, а ничего я про ту войну, про злобных фашистов не поняла. Когда приду к Богу на тот свет, скажу Ему: «Прости меня, Господи, но я не смогла простить врагов»…
Светлана Тен, г. Заречный, Свердловская область
Здесь можно подписаться на газету Завалинка
