Новости Северодвинска и Архангельской области

«Мошки» ходили в «корытках» Усть-Двинья

21.07.2018
Изменить размер шрифта
Народ прозвал эти теплоходы «мошками». Сдаётся мне, из-за аббревиатуры, их обозначавшей, – «М» и «МО». А расшифровывалась она кому и как заблагорассудится: «москвич», «москвич озёрный» или просто - «морской-озёрный»… С 1948 года сотни таких выпустил Московский судостроительно-судоремонтный завод, причём специально для речных бассейнов Европейской части России. Попали «мошки» и к нам на Север, в Усть-Двинье…

Теплоходы серии «М» строились с одним крытым пассажирским салоном и открытой верхней палубой - они считались прогулочными. Ещё у них была характерная плавно сглаженная к корме капитанская рубка. Одновинтовые, плоскодонные, лёгкие, они тем не менее сидели в воде так, что частенько волна обильно забрызгивала иллюминаторы и окна пассажирского салона.

Двухдечные, то есть двухпалубные, «мошки» («МО») считались рейсовыми, статью были повыше, но открытые места для прогулок и праздных созерцаний на них отсутствовали. Мужички, кому невтерпёж затянуться папироской, искали себе местечко либо на тесной площадке для высадки-посадки пассажиров, либо уходили на открытый пятачок теплохода, что в самой корме.
Многопалубные теплоходы речного флота неизменно красились в белый цвет. Теплоходы местных линий унаследовали это правило. Исключение делали только для «мошек», со временем переоборудованных в перевозчиков молока от совхозных пристаней в город, борта и надстройку молочных танкеров красили в жёлтые или бежевые тона. 

Как «Севрюга» на приколе
Пристань Северодвинска, по многим легендам, располагалась как раз на том самом месте, куда прибыл, а потом долго стоял «Иван Каляев» - речной колёсник первостроителей города. Правда, если рассматривать фотоснимки того, ещё довоенного, времени, узнать на них место речной пристани конца пятидесятых – начала шестидесятых уже затруднительно. Хотя почерневшие деревянные сваи бывших грузовых причалов, а то и целиком затопленные вплотную к берегу корпуса дощатых барж в самом деле тянулись вдоль забора ДОК-2 (деревообрабатывающего комбината стройки. - Прим. О.Х.) и сохранялись вплоть до девяностых годов.
Дебаркадер для швартовки пассажирских судов издалека выглядел поселковой постройкой на понтоне: двухскатная крыша, два этажа с рядами обычных окон, с торцов несколько дверей подсобных помещений, а прямо по центру сквозная арка с площадкой для людей. По периметру каждого этажа, как на палубах старых пассажирских пароходов, коридорчики, а у лестниц обязательно широкие перила и ступеньки. Вот любопытно – имелся простенький декор из наличников, колонок, накладок, плинтусов, балюстрад или ограждений со столбиками типа балясин. В сочетании с трапами, кнехтами, кранцами, тросами, спасательным инвентарём все они придавали дебаркадеру сходство с реликтовой «Севрюгой» из фильма «Волга-Волга».

С годами северодвинскую плавучую пристань не однажды обновляли, даже всерьёз перестраивали, однако неизменным оставался её цвет - как и у большинства двинских дебаркадеров - тёмно-зелёный. Белой краской маляры касались только поверхностей оконных и дверных наличников. 

Порядок на дебаркадере поддерживался матросами швартового звена. Если не ошибаюсь, была ещё и уборщица. В скромном зале ожидания работала пассажирская касса с небольшим окошечком - значит, был ещё и штатный кассир. Над всей дежурной сменой главенствовал начальник пристани. Он внушал уважение уже одним своим форменным облачением. Последнее на память легло прочно. Наш транспорт и после войны ещё долго считался военизированным, и поэтому его служащие облачались в кителя и носили фуражки. Кокарды, латунные пуговицы, знаки и нашивки на обмундировании морфлотовцев, речников и железнодорожников отличались, но неизменно в определённом смысле дисциплинировали.

Если глядеть с дебаркадера влево, там грязно-багрово темнел главный корпус ТЭЦ и дымили её четыре трубы (первая высокая бетонная труба поднялась ввысь только в 1962-м. - Прим. О.Х.). По дамбе на ягринский мост закатывались, а в обратном направлении сбегали редкие в ту пору автомашины. Прямо напротив пристани покачивалось на воде пёстрое скопище маломерного флота: катера, лодки и шлюпки водно-моторной станции. За узкую полоску низкого берега цеплялись её самопальные сарайки (позже, когда близкая к этому огнеопасному «шанхаю» нефтебаза стала расширяться, лодочникам определили иное место. - Прим. О.Х.).

Север и восток с палуб дебаркадера открывался невзрачным видом «корыток». Так жители усть-двинских деревень издавна называли множество больших и крохотных островов в дельте Северной Двины. Причём и сами острова зачастую испещрялись узкими и неглубокими протоками. Едва ли в окрестностях Северодвинска отыщется иное столь унылое место: низкие берега, редкие песчаные косы, высоченный, но пожухлый камыш, поднявшийся из многослойного торфа и грязного ила. Быть может, только любителям охоты здесь раздольно – в обиталище куликов и уток при соседстве бесчисленных чаек.

С берега к берегу
Дворовая ребятня тех лет никогда не скучала, изобретательно находила, чем заняться, даже в ненастье. Но путешествие на теплоходе из Северодвинска в Архангельск, как хорошо помню, непременно начиналось с радостного предвкушения, что сродни счастливому волнению ещё очень юного человека, но уже сознающего, что мир огромен и в нём множество пространств и дорог, которые можно будет увидеть и пройти.

С протяжной сиреной теплоход отчаливал и первое время обрекался на довольно долгие плутания в лабиринтах «корыток». Вешки на их фарватере выставлялись всякую весну, «мошка» их изящно и осторожно огибала. Эти её блуждания заканчивались в районе Шанчерги и Сумы – полупроток, полуречек. Здесь наконец открывалась вся ширь Никольского рукава: было и где разогнаться ветру, и где разбежаться волнам, которые иной раз плотно забрызгивали нижний ряд иллюминаторов и окон теплохода…

К этому часу оживление и суета пассажиров на пристани уже угасали, они определились с местом в салоне, разместили кладь и теперь если говорили-беседовали, то вполголоса, кто-то читал, а кого-то мягкие стуки дизеля и дрожь переборок под плавный ход теплохода погружали в дрёму. Но разве усидеть подросткам?! Нас всегда тянуло на верхнюю палубу! Сначала посмотреть, как короткий форштевень «мошки» то рассекает гладь присмирелой реки, то, напротив, с пеной и водяной пылью отбрасывает её сердитые волны. 

И можно было бы ещё долго оставаться на палубе, но скоро глядеть уже не на что: кругом всё вода и вода, а горизонт ещё полон размытых очертаний. Мы ехали, ехали, но берег, куда нацелился нос теплохода, всё тот же, будто и не приближался. А сильна жажда новых впечатлений у подростка! Ну тогда айда на открытую часть кормы, откуда виден кильватерный след. Винт выбрасывал на поверхность воды и плотные буруны, и мелкие завитки с мелкой пеной, тихо шелестела приглаженная днищем теплохода коричневатая двинская вода, хлопал на ветру кормовой флаг, пронзительно покрикивали чайки, а под ногами подрагивала палуба - всё так же приглушённо бил-колотил дизель…
Первая остановка – Конецдворье. С реки его примечали издали - по сизеющим главам деревянных колокольни и Никольского храма. Мрачновато возвышались они над гущей тополей и серым шифером крыш и с каждой минутой становились всё различимее. Наконец плавно по правому борту уходил за корму остров Свинец, а слева хорошо открывалось Конецдворье. Поморы давно и основательно обжили Питяев – крупный, хотя и обильно располосованный речками и протоками остров. Только на юге его и Лахта, и Прилук, и Вагино, и собственно Питяево. Но Конецдворье – самое населённое и статусное, уже не деревня, а село – здесь церковь. И название его не языческое, каких много в Усть-Двинье с древних времён, а русское.

Лет семь-восемь, а может чуть больше, мне было. Что запомнил? Конечно, не всё: что-то упустил, на что-то не обратил внимания, но верно, детская память способна вернуть яркие, хотя порой и бессвязные впечатления.
Ничто в том давешнем Конец-дворье не напоминало о шумном городе, жизнь текла не на скорую руку, а размеренно, неспешно, по давнему распорядку. Ни громких звуков, ни голосов. На отмелом песке стайки лодок грели свои борта и днища, а заякорённые дремали на воде. Вот странно: пассажиров всегда было много, но все, кто сходил по трапу, на пристани не задерживались и как будто растворялись. Лишь у сельпо никогда не было безлюдно. Там же и квёлые дворняги, и печальная лошадка, запряжённая в телегу. И отовсюду веяло покоем. Инородно и протяжно вторгалась в этот тихий мир теплоходная сирена – до свидания, Конецдворье…

Совсем стёрлось в памяти – чалилась «мошка» в Вагино и в Студименском или сразу спешила дальше, к Андриянову – ещё одному крупному и приземистому острову, на котором тоже укоренились и большие деревни, и похожие на хутора. А шире всех раскинулось село, наречённое светло и по-христиански, Вознесенье. С речных подходов его дома мне и сегодня кажутся стоящими кучнее, а берег много зеленее конецдворского.

Чтобы пристать к нему, теплоходам приходиться вклиниваться в протоку между Андрияновым и Киселёвым – длинным низким островом, всегда при траве и кустарнике, залитых водой. Справа мелко. Жарким летом река заметно спадала, а когда ещё и сумерки быстро густели, капитаны здесь держались строгого правила - остеречься. Вознесенский берег тянулся по левому борту: на прибрежной полоске песка и в воде вёсельные лодки, моторки, дори со вздёрнутым носом и трескучим дизелем на корме, брёвна в небольших сплотках и вразброс, ещё дальше от реки – густой ивняк, холмики с лоскутками травы, сараи, поленницы дров, а за всеми ними детский санаторий, его длинный корпус в один этаж…

Испокон славилось Вознесенье единственной в округе белокаменной церковью, а позднее гордилось своей двухэтажной школой из красного кирпича. Вот только церковь устроители поставили в глубине острова, и с реки её не видно, а ближнюю к Двине школу мешали разглядеть теснящиеся постройки и стена разросшихся берёз и тополей.

Пристань и людей, хотя всякий раз немало их было, помню смутно. Как и дома, что примыкали к пристани, и песчаную улицу, свернув с которой пассажиры исчезали. Но явственно видится и сегодня совхозная шхуна, брошенная на берегу: тлен её бортов и днища, ржавые лебёдки и брашпиль, клюзы без якорей, унылая мачта с обрывками такелажа. И стёртые буквы на фальшборте, как утраченное имя скитальца, умершего в безвестности. А ещё и тёмные избы и сараи Зворково - самой близкой к Вознесенью деревни. В ней родился мой крёстный - дядя Вася Рубцов…

Далеко, на левом берегу Двины, видел я от санатория, как дымили трубы кирпичного завода, ворочались краны лесобиржи, маячили тёмные силуэты пароходов - это трудилась Цигломень. А уж от её пристани «мошки» бежали весело - прямым и скорым ходом на Архангельск.
Кегостров, на котором в ту пору с раннего утра и по самые сумерки ревел моторами аэродром, проплывал с левого борта. Аэродром здесь располагался ещё с довоенной поры, а мы, мальчишки, читавшие запоем книжку Михаила Водопьянова «Полярный лётчик», знали, что самые первые рейсы будущего «Аэрофлота» в глубинку, на дальний Север, чаще всего прокладывались отсюда, с Кегострова. Правда, «Аэрофлот» тогда ещё назывался «Добролётом», а большинство его крылатых машин составляли бипланы, которые и в самом деле походили на «летающие этажерки». В начале шестидесятых их сменили уже другие самолёты, и я и многие мои сверстники безошибочно определяли в их стального и зелёного цвета силуэтах двухмоторные Ил-14 и Ли-2. Между прочим, и вертолёты садились на Кегострове, в том числе и те, что брали пассажиров в Северодвинске. Это были Ми-4…

Впереди уже открывался Архангельск, когда бежал-спешил теплоход-«мошка» вдоль густо-зелёного кегостровского берега. Если глядеть с его палубы, плотная высокая стена тополей и деревянные дома-двухэтажки закрывали лётное поле. Но как же маняще, призывно наплывали с него велегласные гулы авиации! А случалось, к безудержному мальчишескому восторгу, низко над Северной Двиной проносился самолёт.  

Даёшь плодоовощ!
Когда протянули шоссе на Архангельск, речная пристань наша стала угасать, для многих поначалу незаметно. Рейсов на Северо-двинск убавилось, и «мошки» у неё не задерживались: прибывший народ сразу спешил к автобусам, убывающий тоже бодро шагал по трапу на теплоход, скоро слетали с кнехт швартовы и дебаркадер быстро пустел. «Мошка» ещё белела средь грязной желтизны «корыток», а пристань уже погружалась в дрёму.

В последние годы, кажется, серьёзные грузы через неё уже не шли: если и швартовались баржи и самоходки, то лишь с овощами, и происходило это в сентябре, когда по городу традиционно затевалась всеобщая заготкомпания. В середине семидесятых я уже работал в отделе промышленности и транспорта «Северного рабочего», каждое утро брал сводки с предприятий за минувшие сутки. Обязательно звонил на пристань (удивительное дело – до сих пор помню номер - 2-34-27) – как дела? А мне отвечали, как правило, бодро, мол, баржи на подходе, с вечера пришла «скороспелка», ещё два толкача с баржами на подходе, уже в «корытках», а совхозники Ластолы и Пустоши грузят ещё и ещё…

Начало осени: буксиры-толкачи, баржи, картошка, морковь и капуста – страдная пора последних северодвинских речников.

Олег ХИМАНЫЧ, 
морской историк


Фото

         
     
 

Система Orphus
Обращаем ваше внимание, что в комментариях запрещены грубости и оскорбления. Комментатор несёт полную самостоятельную ответственность за содержание своего комментария.





Возрастное ограничение











Правозащита
Совет депутатов Северодвинска

Красноярский рабочий