Бабка-барыня

Этот орешник никогда не плодоносил, во всяком случае, я не помню. Одна только и польза от него была, что рос рядом с простой, из нетесаной доски грубо сколоченной лавочки и давал этой лавочке щедрую тень. Потому так и любили бабы под вечер, когда вот-вот должна была скотина домой вернуться, посидеть какие-то свободные от всех дел минутки, полчасика, не больше. Но и за эти полчасика так умудрялись все деревенские новости обсудить, что никакого радио не надо было. 

И вот в какое-то, не помню уж, время стала появляться на этой лавочке городская. Бабка, не бабка, да и не молодица уж, возраст у нее был какой-то неопределенный. Когда бабы узнали, что ей за девяносто, чуть умом не рехнулись. Нашим-то и в шестьдесят не получалось так выглядеть.

Сначала она сидела молча, в пустые бабские разговоры не встревала, оценок событиям не давала, своими событиями не делилась. Но деревня – она и есть деревня. Постепенно же все узналось. Оказывается, внук ей домик прикупил с нашей деревней по соседству. Стоял там одинокий домишко на месте бывшей барской усадьбы, вот он туда бабку и привез. Умирать, значит, ей место определил. Бабы повозмущались поначалу, а потом узнали, как он ей там все обустроил, даже отопление электрическое смастерил, жена его по весне цветники разбила, огородом-то они только баловались. Все бабке нравилось, только вот общения не хватало. Потому-то, узнав про наши посиделки под орешником, она и стала приходить каждый вечер. Поглядишь, бывало, шарашится по тропинке под гору, кажется, споткнется, так до ручья и прокатится. А она ничего. Долго так ходила, все молчком да молчком. Уж прохладные вечера-то стали. Так она, бывало, в шаль кружевную завернется и сидит, как нахохленная птица, слушает, слушает, будто и вправду ей разговоры наши интересны.

Бывает, коровы только из поскотины покажутся, бабы заспешат каждая к своей, а она так и останется сидеть одна. Вот так как-то мы с ней один на один на этой лавочке и оказались. 

Помню, потянула она орешник за ветку и произнесла: «Орешину-то эту мой дед из-за границы привез. Сначала она вон там росла, где усадьба наша была, это уж потом ловкие люди выкопали да притащили ее сюда. Думали, одарит она их орехами диковинными, а она даже не зацвела ни разу».

Я поглядела на мою соседку заинтересованно, и она, будто почувствовав этот мой интерес, произнесла:

- Тебе, наверное, кажется, что я случайно здесь поселилась, что внук-злодей меня сюда в ссылку привез. Зря у тебя такие мысли, это от скудоумия. Я приехала, чтобы лечь в родную землю, где испокон веку предки мои хоронились. Зиму эту, наверное, не переживу…  А ты приходи ко мне, когда тропинки-то заметет, поговорим, чайку попьем, много чего интересного тебе расскажу.

Не один раз потом бывала я в этом приземистом домишке в три окошка, не раз говорили мы с Софьей Павловной, а точнее, Бабкой-барыней, как она сама себя в шутку называла. Наслушавшись обо всех мытарствах, которые довелось пережить ей и ее семье, я как-то произнесла:

- Да вы праведница, Софья Павловна! Вот Господь и дал вам такой долгий век!

Она молодо и задорно рассмеялась:

- Шутишь? Грешница я великая, давно бы в земле должна была лежать, а я вот все живу и милости Божией не понимаю… Три страшных греха на мне, пока их не отмолю, не примет меня земля…

Вечная спешка подгоняла, и я уже собиралась покинуть гостеприимный дом, но услышав такие речи, отложила куртку в сторону и налила еще стакан из остывающего уже самовара. Рассказывала Софья Павловна путано. Чувствовалось, что еще чуть-чуть и память перестанет выводить ее на заветные закоулки, надо было торопиться. Казалось, что она тоже понимала это.

Вспомнив опять про орешник, который когда-то ее дед привез из-за границы, она сказала:

- Дед меня и спас. Когда отца с матерью арестовали, он приехал к нам ночью, тайно и нас с братом увез в Ленинград. 

А тут война. Понимаешь, что мы пережили, не мне тебе рассказывать, наверное, больше меня видела в кино и по телевизору. Но я-то это все пережила, горы трупов, как поленницы по краям улиц и сейчас в глазах. Там остался мой первый грех. Голодали шибко. Брат от голода умер, вернее, пропал, ушел за водой и не вернулся. Бабушка умерла, все свои крохи мне отдавала. И вот остались мы с дедом вдвоем. Принес как-то он хлебную горбушку, сухую, плесневелую, не знаю, где подобрал или отнял у кого. Слег и стал грызть ее потихоньку. Отковырнет крошечку и сосет, на меня смотрит злыми глазами, смотрит, а не делится. Только я руку протяну, он горбушку прячет под одеяло и визжит, как дите. А я молодая была, посильнее его, подкралась и вырвала у него эту горбушку, вырвала и убежала. Утром вернулась, а дед мертвый. Вот он мой грех неотмолимый… Приснился он мне как-то, будто пришла я к нему и принесла целую сетку черных буханок, разложила по буфету и зову его. А он перекрестил меня и говорит: «Не мучайся ты, Сонька, простил я тебя. Все ты правильно сделала: молодые жить должны, а мне все равно было скоро умирать…» А глазки у него голубые-голубые, бездонные, как небушко…

Вскоре нас по «Дороге жизни» вывезли. Оклемалась я быстро, молодая была, совестью измучилась. Попросилась на фронт, а фронт-то уж на запад катился, не очень-то девчонок и брали. А меня взяли. 

Была я на передовой, только не стреляла, в штабе прибиралась, полы мыла, случалось, нарочной бегала. А как-то попала под обстрел, ранило меня, не сильно, правда. Испугалась, хотела обратно бежать, да поняла, что не просто это, раз-два, и под трибунал. А тут один военный, в годах уже и говорит мне: «Хорошая ты девка, я хочу тебе помочь отсюда живой выбраться…»  Обрадовалась я сначала, а он и предлагает мне сожительствовать с ним. Я рассердилась, ударила даже его, как он руки распускать начал. А он говорит: «Дурочка, пропадешь здесь ни за что, ты и так настрадалась. А я тебе дело говорю, потерпишь меня, сколько сможешь, а я уж постараюсь, чтобы ты забеременела, вот и комиссуют тебя, домой поедешь…» А я гляжу на него глазами, полными слез, и говорю: «Некуда мне ехать, нет у меня дома, да и не ждет меня никто. Лучше уж мне здесь пропасть». И все-таки он меня уговорил. У меня даже чувство какое-то к нему проснулось, хорошим он человеком оказался, вырвал меня из лап войны. На родину к себе отправил, ключи от квартиры дал, обещал после войны жениться на мне и ребеночка моего усыновить. Да только не вернулся он с войны, погиб в Польше, похоронен в городе Гдыня. А я мальчика родила, подняла его, внук вон уж у меня какой. А то, что ребенка без любви зачала и в страшный час от беды, в которой родина была, сбежала, это еще один мой грех. 

Вот тебе и праведница. А третий грех, так он, пожалуй, и эти два перекроет. После войны уж это случилось. Погнали нас на лесозаготовки. А какой из меня лесовик, если топора в руках отроду не держала, да и с пилой управлялась плохо. Смотрел на меня смотрел наш начальник и однажды определил меня в столовую, там, мол, и посытнее, да и не так тяжело. Понятное дело, не так определил, свое, мужское потребовал. И началось у нас все, как в кино. Он после работы в мою каморку придет, бутылочку на стол поставит, свечу зажжет, музыку включит, и начинаются у нас танцы. Вино пьем, вкусно закусываем, хмель помогал войти в отчаяние, я уж и не спрашиваю ничего, на все была согласная. А надо было спросить, ой, надо было…

…Как-то забыла я дверь запереть, и во время танца вдруг увидела краем глаза, как распахнулась она, и молнией сверкнул топор. Поняла только, что женщина, стоявшая в проеме двери, в меня метила, но я-то к ней лицом была, потому и успела увернуться, а он не успел… Его похоронили, жену его в тюрьму упекли, так бедная там и сгинула, а сиротами осталось шесть человек. Трое-то большенькие были, вскоре отошли, а маленьких я поднимала, и учила, и на ноги ставила, ни одного по миру не пустила. Только они все равно не простили меня. Ездят, не забывают, помогают, чем могут, а обиду все равно держат. Вот потому я и живу, нет мне места на том свете. Потому и приехала в эту глушь, чтобы пострадать да наедине у Бога прощения попросить. Простит? Как ты думаешь?

Умерла Бабка-барыня по весне. Хоронить ее приехало бессчетное количество родственников, которые гроб до самой дороги по колдобинам полным талой воды на руках несли. Видно, простили старуху. Или нет?